Партия свободных ребят - Страница 3

А он сел за стол и бреется. Бритва у него не простая, а золотая. А зеркало круглое и на ножках. Туда-сюда вертится, в обе стороны можно смотреться. Как повернет его Иван, так во все стороны зайчики!

Смотрит Сережка и вспоминает, как в этой избе жила одна-одинешенька тетя Маша. Как она его, Сережку, когда еще маленьким был, к себе жить звала. Портки ему чинила, кашей кормила, вместо матери была… И жалко ему тетю Машу становится так, что терпения нет… Неужто и вправду Иван покинет свою Марью? Да женится на рябой Дарье, у которой лицо темное, как гречневый блин с дырочками?..

От этой самой Дарьи Сережка немало бед натерпелся.

Забрался как-то в кулацкий сад, да невпопад. Сцапала его злая девка, сняла штаны, настегала крапивой и в одной рубашке на улицу пустила. Бежал он с отчаянным ревом, а Алдохины дети вдогонку кричали: «Сережка-урван без штанов удрал!»

Вот они, все насмешники, тут, у солдатовой избы!

И вдруг мелькнула у Сереги озорная мысль.

Выполз он из лопухов потихонечку, огляделся и дал ходу мимо плетней к Алдохиным дворам. Смотрит — все их кони в загородке, весь табун. Алдохины бабы у солдатовой избы, все ребята под окнами, а мужикам не до коней.

Подлез под загородку Сережка, снял с вороного жеребца путы, захлестнул вместо уздечки, вскочил верхом, приударил пятками. Взвился конь на дыбы. Махнул через загородку, сломал жердину, перескочил канаву и пошел в чисто поле!

КАК ВСТРЕТИЛИСЬ ИВАН ДА МАРЬЯ

Мчится Сережка, вцепившись в гриву. Рубаха пузырем.

Ветер в ушах свистит. Сердце ликует.

Аи да Урван, у Алдохиных коня угнал!

А конь резвый, машистый. До совхоза быстро домчал.

Маша с доярками как раз к водопою шла, на полдневную дойку. Все доярки с полотенцами, в руках ведра гремят. Марья поет, девчата подхватывают.

Завидели Сережку.

— Гляди-ка — верховой к нам?

— Ой, кому-то вести!

И не знала Маша, не ждала не гадала, что вести к ней.

Лишь только вымолвил Сергей: «Иван…» — так и опустилась наземь. И ведра с бугорка в речку покатились…

Хотела бегом в Метелкино бежать. Да сам директор дрожки велел ей дать. В дрожки совхозного рысака запрягли. А алдохинского коня — на пристяжку.

И помчались…

Вот так тетя Маша дома и очутилась. И ничего Сережке за коня не было. Бабы его удальству дивились. Мужики одобряли — молодец! Силантий Алдохин хотя и злился — тронуть не посмел.

А ребята потом долго слушали, как Иван и Марья разговаривали:

— Как же ты, Маша, без меня жила?

— Все тебя, Ваня, ждала.

— Чего ж ты, Маша, из дому ушла?

— На одинокой полоске прокормиться не могла.

— Как же ты, Маша, с землей поступила, которую нам Советская власть дала?

— Силантий Алдохин в аренду взял. За половину урожая.

— Значит, нет у нас с тобой, Маша, ни скота, ни пашни… Одна изба и та гола. Ни кола, ни двора…

Молчит Маша. Задумались ребята. Как же теперь Иван да Марья жить будут?

Землю Ивану дадут. А где коня взять? А где плуг?

Семена опять же нужны. Комитет бедноты, конечно, поможет. А все-таки трудно ему будет хозяйством обзаводиться. Не иначе как с Машей в совхоз уйдет. Или на какую-нибудь должность поступит.

Так решили за Ивана ребята.

Но Кочетков поступил по-своему:

— Крестьянином я был, Маша, крестьянином и останусь. Землю буду пахать. Вот мой сказ!

И Маша ему не перечила.

Через недельку принесла она в дом поросенка, а потом привела теленка. В совхозе ей на обзаведение дали.

Так завелась у них скотинка. Задымилась по утрам труба ожившей избы. Запахло из нее свежим хлебам. Затеплился по вечерам огонек в окошках. Началась жизнь. И ребята вокруг этой избы вились, как комары.

Интересовала их, конечно, не изба, а ее хозяин Иван Кочетков. Куда он, туда и они. Где он, тут и они.

ПО СЛЕДАМ КОЧЕТКОВА

Зайдет Иван к кузнецу Агею у огонька погреться, у наковальни поразмяться — ребята в щели кузни глаза уставят.

Агей одной рукой мехи тянет, горн раздувает, другой рукой, захватив клещами раскаленную железину на наковальне, ее поворачивает. А Иван молотом бьет. Ж-жах!

Ж-дах! Искры летят. Красная железина малиновой становится, фиолетовой. Пока мягкая, в лемех превращается.

Или в сошник, узкий и острый, как коровий рог.

— Ишь ты, не разучился! — дивится Агей.

— Чего смолоду узнаешь — век не забудешь, — отвечает Иван.

— Ни пахать, ни косить не забыл, вояка?

— Нет, дядя Агей. Соскучился по крестьянству. Терпенья нет… Где бы ни был, на горах, на морях, а все родные нивы снились…

— Ну что же, вот осенью выделим тебе земли, паши да сей, сколько твоей душеньке угодно.

— Душеньке моей много угодно. Сколько глаз видит, пахать хочется. На одинокой полоске не разгуляешься!

— Это верно, — говорит Агей. — Мы вот со старухой как были бедняки, так и осталися. Землицей-то нас революция вроде всех ровно наделила. Да ведь на двоих не то что на семерых. Вон у Силана Алдохина девять душ.

И раньше кулачком был, а теперь ему земли еще больше привалило…

— Значит, побогатели у вас многосемейные…

— Какое там. Иные многосемейные еще бедней стали.

Возьми Кузьму-инвалида, возьми Авдотью-беду, детей полны закрома, а в амбаре ни зерна.

— Это почему же так?

Сережка-урван и Даша Мама-каши еще плотней к щелям кузни прижимаются. Про их семьи речь идет.

— Земли-то им тоже от новой власти еще больше Алдохина привалило, да не та у них сила. Силан и прежде был крепок. А как помещика громили — еще подкрепился.